Елена Колядина - Цветочный крест • Потешная ракета
Паля поглядел на небо, ища остатки воробьев, и шмыгнул носом.
– И было б и хуже, – неизвестно что имея в виду, ответствовал он.
– Не пустите погреться в остроге? – трясущимся гласом промолвила Феодосья.
Караульный бараном вперился в Феодосью.
Он признал среднюю дочь солепромысленника Извары Строгонова и соображал, чего ей понадобилось в сей час в его избушке? Али подал какой пес челобитную, что он, Паля, не подтапливает к утру печь, морозя разбойников? Леший знает!
– Да там ить занято, – дивясь, но, тем не менее, весьма ровным голосом пробасил Палька. – Табачник нужду етит.
– Нужда волю етёт, воля плачет, да дает? – стараясь казаться ровней стражу, с деланным весельем промолвила Феодосья.
И самым завлекательным образом улыбнулась, блудно приоткрывая рот. Но тут же заморгала и потерла кончик носа перстами.
«Али етись пришла?» – прикинул Паля, слывший известным баболюбом. Впрочем, он бабам силком под портища не лез – на его государственной должности оне, блуди, сами приходили, дабы расплатиться простой платой за возможность послабления заключенному в острог сродственнику. «А за кого же Строганиха елду держать надумала? В остроге один скоморох. Больше никого и нет. Видать, спутала. Видать, еённого сродственника в Вологду увезли, а она сюда приперлася. Ишь ты, медовая какая!.. От манды, небось, пахнет, как от кадила». Ретивое у Пали вящее потяжелело. Так что он, прикрывшись дверью, даже поерзал рукой, одергивая рубаху. «Эх, леший надавал мне сегодня Феньку!» – с досадой подумал страж.
– Чего-то я в толк не возьму… – почесал Паля языком изнутри щеки.
– Толк-то есть, да не втолкан весь, – весьма похабным, как ей казалось, смехом ответила Феодосья.
И сжалась сердцем: «Господи, неужели аз сие дею?»
«Ну точно, блудить присралось… – уверился пытальщик. – Ишь ты… Вот тебе и боярыня».
– Служите с Божьей помощью? – вопросила Феодосья. – Государевы интересы блюдете?
Ах, сам черт бы не разобрал, почто она сие спросила?
«Или нет, не блудить?» – Паля поелозил в бороде.
«Что же делать? Какое слово молвить? Али брякнуть, мол, не желаешь ли, Палюшка, со мной полюбиться? Ой, Господи!» – лихорадочно перебирала в голове Феодосья и, сама того не замечая, тонко воздыхала.
Впрочем, Паля истолковал вздохи сомнений Феодосьи как похотливые стоны. Но – э-эх, сучий потрох! На лавке в его избе уж полеживала портомойница Фенька. Баба сия была старой Палиной зазнобой. Когда-то приперлася она в острог за послаблением мужу Ефимке: он, скнипа худая, намалевал на доске проматерь Еву с винной сулеей в одной руке и со стаканом в другой, да и расплатился сим творением в питейном доме. Отец Нифонт возьми да и зайди в сие злачное место. А там на стене – нагая баба с хмельным питием. Сперва отец Нифонт решил, что рукотворный образ – Фенька-портомойница, уж очень неохожими грудями схожа. Пригляделся, а вкруг винограды едемские и надпись с двумя-тремя ошибками: «И увидела жена, что вино хорошо для пития и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла скляницу и пила; и дала так же мужу своему». «Неужто Магдалена, до того, как покаялась?» – удивился отец Нифонт. А пьиюще возьми да и поясни: Ева! Ох, досталось Ефимке на правеже! Уж он вопил под розгами, что вино – творение рук Господа нашего, и потому изображать его не есть грех. Уж он призывал Христа в свидетели, прося еще разок обратить воду в вино. Без толку: продержали в остроге трое суток, пытая нещадно. А после воевода опустил Ефимку мордой в ушат с помоями и промолвил: «Коли слышит тебя Христос, пускай обратит сии ополоски в вино. Коли будет так – пей сие вино до дна и катись на все четыре стороны». Ефимка в помоях и захлебнулся. А Фенька так от пытальщика отсохнуть и не смогла. Вот и в этот морозный вечер она явилась украдом в караульную избу с питием и миской закуски: нарезанной ломтями редьки, лука и кислой капусты, облитых постным маслом. Кабы знать заранее, погнал бы Паля Феньку в шею! Но теперича содеять сего никак нельзя, ибо Фенька из обиды растрезвонит о ночной гостье по всей Тотьме. Да какое по Тотьме – до Вологды набает кривды, да еще наворотит сверх того придумок. Это ж бабы! У них вода в жопе сроду не держится. Как бы Строганов шею не наломал! Дочке его что – отоврется, мол, Паля силой принудил, а ты с кормовой должности кубарем скатишься!
– Служу… – ответствовал по размышлении Палька и отечески добавил: – Шли бы вы, Феодосья Изваровна, домой, а то как бы волки вас не изодрали в потемках.
– Аз волков не боюсь, – дрожащим голосом ответила Феодосья.
– Ежели у вас дело какое – с утра приходите, – еще строже промолвил Паля, коего ретивое отпустило. – Давайте-ка аз до ворот вас доведу.
Оглянувшись в избу, Паля поспешно вышел на крыльцо, притворил дверь и, поминая мороз, пошагал по двору мимо пыточного столба, к воротам.
Феодосья поворотилась и мертвым шагом, с невидящим взором, как заговоренная, покорно пошла вослед пытальщику.
Явись Феодосья вдругорядь али часом раньше, не пришлось бы ей ничего и объяснять Пальке, лежала бы сейчас на его лавке, покрытой вонялой овчиной. А после держала бы в дланях голову любимого Истомушки. Но Фенька поганая спасению невинно оклеветанного подговняла! Но поелику Феодосья сей скрытой причины не подозревала, то всю вину на неудавшееся избавление Истомы взвалила на себя: на трусость свою, на пугание и женское неумение.
«Истомушка, не захотел Господь принять моей женской жертвы, – лия слезы, просила прощения Феодосья. – Видно, не смогла аз растопить его душу, не поверил Он моему горячему желанию. Не сумела аз караульного соблазнить… Прости ты меня, проклятую! Напрасно ты меня полюбил и мне доверился!..»
Когда частокол острога остался позади, Феодосья принялась подвывать в голос. Дороги она не видела. Как не видела и сверкающего морозными алмазами черного неба. Перед очами ея языками метались багровые и желтые всполохи. В черноте улицы, не отставая, летел над дорогой, слева от Феодосьиного виска, ошкуранный бобер с ошметками бурой шерсти на кровавой морде. В голове молотило, словно проломила Феодосья лбом твердь небесную. И лился по всей внутренней жиле поток лавы, как если бы Феодосья чародейским образом оказалась на вершине намалеванного в книге отца Логгина Везувиуса, и жерло огненного нарыва прошло через ее нутро. Преисподний огонь жег ея насквозь от маковки до лядвий. Того и гляди, шубу спалит! Повалиться бы Феодосье в сугроб, но она сугробов не видела – огонь глаза застил. Бухнуться бы охваченной пламенем Феодосье в колодец, но стены хоромов и изб, частоколы, тыны, башни, ворота, колодцы норовили отпрянуть при виде Феодосьи да увертеться назад, страшно хрустя снегом. Так что не только колодцев, но и колокольни не заметила Феодосья!
